Поведение сторонников сильной руки все менее предсказуемо

Постепенно формулировка «лоялистский дискурс» стала привычной в политической науке. В России она получила некоторое распространение вне научного пространства в нулевые годы, когда активные сторонники власти искали формулировки для того, чтобы самоопределиться. Слово красивое, без негативных коннотаций — в отличие, например, от «подданного», которого политологи противопоставляют гражданину, отличающемуся самостоятельностью в суждениях и поступках и способному защищать свои интересы. Другим, еще более популярным словом было тогда «охранители» — в память об отечественных противниках революции в XIX веке, таких как Катков и Победоносцев. Но охранители как-то напоминают об охранке — а это слово весьма негативное и в дореволюционное, и в советское время. Поэтому сейчас это слово как-то забылось, а вот о лоялистах продолжают говорить. Под российским лоялистом в этом контексте следует понимать не любого, поддерживающего власть или голосующего за нее (среди них много разных людей со своими мотивами), а отстаивающего именно авторитарную власть как единственно приемлемую для России.

В российском варианте лоялизма отношения между властью и обществом понимаются в рамках схемы «государь–подданные», причем задачей последних является верное служение неразделимым государю и государству. Отсюда увлечение его идеологов и корпоративизмом, и неокорпоративизмом, и целая россыпь авторитетов на выбор. От обер-прокурора Синода Победоносцева, который, согласно Блоку, простер над Россией совиные крыла, до немецкого политолога Шмитта, искавшего спасение от коммунизма в авторитарном лидере, способном ввести чрезвычайное положение и ликвидировать слабую Веймарскую республику (в конце концов таким лидером стал Гитлер). Лоялистской картине мира свойственно нехитрое деление политиков на государственников и антигосударственников, причем вторые, по мнению лоялистов, должны исключаться из политической системы.

Лоялистский дискурс антилиберален по определению — для лоялиста либерал если не приравнивается к революционеру, то, по крайней мере, сближается с ним. Февраль 1917-го для российского лоялиста — более масштабная трагедия, чем октябрь того же года, так как означает начало развала государства. Фигура Сталина российских лоялистов разделяет. Для одних это великий государственник, уничтоживший большинство пламенных революционеров и восстановивший империю со многими привычными атрибутами — от офицерских погон до «сталинского ампира» в архитектуре. Другие считают такой подход вульгарным, воспринимая Сталина как большевика, который лишь мимикрировал под государя, а на деле уничтожал русский народ.

В современной России можно выделить два уровня лоялизма — и с каждым из них сейчас происходят интересные процессы.

Первый уровень — лоялизм «верхушечный», синоним реакционности. Его сторонники есть и на госслужбе, и «при государстве», в среде казенных и добровольных советников власти. Апелляция к традиции, связанной с сильным государством, не ограниченным процедурами, стала популярной в 1990-е годы в условиях разочарования в демократии как своего рода альтернатива и мейнстримному тогда либерализму и реваншистскому коммунизму. Такой лоялизм ищет врагов в образованной среде, противопоставляя гнилую интеллигенцию простым людям. Здесь лоялизм расходится не только с либерализмом, но и со здравым консерватизмом, сторонники которого выступают за постепенные перемены, учитывающие традиции, и не путают «отечество» и «его превосходительство». Нередко поэтому для лоялиста и такой консерватор становится опасным либералом.

Неудивительно, что такие учреждения, как Высшая школа экономики или Европейский университет, являются для подобных лоялистов учреждениями опасными и неприемлемыми. Отсюда и разные способы давления на них (Европейский университет даже закрывали по формальным причинам, которые всегда найдутся), причем в качестве стандартного аргумента используется тема безопасности. Лоялизм герметичен, и любые внешние влияния для него являются опасными. В качестве противоположности лоялизму выступает радикальный ригоризм, исторически свойственное российской интеллигенции нетерпение, стремление найти быстрые решения всех проблем и завтра же сделать Россию Европой. Такой ригоризм провоцирует подозрительность лоялистов и, в свою очередь, стимулирует их активность.

Главная проблема «верхушечного» лоялизма — в его тупиковости. В современном глобальном мире проигрывает тот, кто замыкается в себе. Он становится неконкурентоспособным — как в экономике, так и в сфере идей. У него почти нет идейного воспроизводства. Если в 1990-е годы образованная молодежь из чувства протеста проникалась идеями самоизоляции и авторитаризма, то для нынешних молодых людей эта эпоха уже история, а слова о свободе и достоинстве не являются банальными.

Второй уровень — лоялизм массовый. Он во многом похож на «верхушечный», что неудивительно: ведь его носители учились в тех же школах и институтах, были такими же пионерами (а многие успели побывать и комсомольцами), как и нынешние представители элиты и субэлиты. Антизападничество, нелюбовь к либералам обильно присутствуют и здесь — в сочетании, разумеется, с надеждой на «сильную руку», которая должна навести порядок. О Победоносцеве и Шмитте здесь не говорят, зато в этой среде много конспирологии. Американцы не летали на Луну, Аляску не продавали, а сдали в аренду (а после революции США ее «зажали»), польских офицеров в Катыни расстреляли немцы — эти и другие подобные теории распространены в промышленных масштабах. Среди «верхушечных» лоялистов конспирологии тоже хватает, но массовые лоялисты-конспирологи их опережают — не только численно, но и по уровню убежденности в собственной правоте в таких вопросах.

Такой лоялизм, впрочем, сталкивается иногда с официальной позицией власти и, в принципе, должен был бы вызвать диссонанс. Например, тот факт, что расстрел в Катыни — дело рук НКВД, признан в России на государственном уровне. Но лоялистов это не останавливает. У них на выбор два подходящих объяснения. Либо во власть проникли враги (либералы, западники), временно вводящие ее в заблуждение. Либо, наоборот, речь идет о некоем «хитром плане» самой власти — уступить в малом, чтобы потом обмануть Запад и выиграть в большом. В чем именно выиграть, неясно, так как речь идет о вере лоялистов в высшую мудрость власти, а не о рациональном подходе.

Проблема массового лоялизма как раз в вере — в том, что, кажется, является его сильной стороной. Вера во власть, ее сакрализация еще в первобытном обществе была связана с представлением о способности творить чудеса. А если чудеса были востребованы (например, дождь в засушливую погоду), но сотворить их не удавалось, то наступало разочарование — и прежних кумиров начинали топтать с не меньшей энергией, чем до этого боготворили. И в позднесоветское время твердые государственники, помещавшие за окна своих машин портреты Сталина, потом нередко шли голосовать за Ельцина, видя в нем очередного спасителя. Сейчас «тучные» нулевые годы сменились «тощими», цены растут, в экономике стагнация, и не видно, как можно развернуть этот процесс. А раз так, то лояльность «массовых» лоялистов подвергается серьезному испытанию на прочность — и их поведение становится менее предсказуемым, чем раньше.